А. Румянцев "Заславский и Муза", х.м., 95х110, 2008 г.
АЛЕКСАНДР РУМЯНЦЕВ
Мой друг, поэт Владимир Гандельман, сказал мне недавно, что он прочитал у другого автора, имя которого я забыл, что время чувств в искусстве прошло. Это, наверное, надо понимать так, что чувства, имеющие отношение к природе человека - любовь, тревога, страх, воспоминания детства, предчувствия счастья или горя и тысячи оттенков душевных откликов, сопровождающих жизнь человека от рождения до смерти - уже выражены и пытаться в очередной раз выразить их языком искусства - это только повторяться и еще больше подвергать живую ткань чувства обесцениванию. Поэтому искусство занято тем, что или находит себя в эстетике безобразного, или вгрызается в недра массовой культуры и с мистической въедливостью вглядывается в её отбросы, или просто указывает многократно на любой объект нашего ощущения, выбрасывая нас из культуры в жизнь. Все это должно было произойти и происходит хотя бы для того, что если есть чувствующий человек, то его надо, наконец, оставить наедине с его чувствами.
Короче говоря, в конце XX века искусство перестало интересоваться человеком, а стало внимательно исследовать оставшийся от него мусор, надеясь через него продолжить акт самопознания, или перестало делать что-либо и вышло на улицу, чтобы просто видеть и слышать.
Но есть еще такие ценности, от которых трудно отказаться, потому что в процессе многовекового развития они проросли из человеческой культуры и образовали гениальный сплав духовного и природного, а именно сплав чувства и формы, с помощью которой они (чувства) выражаются.
Это, например,- голос человеческий, ставший песней. Как заметил недавно Александр Задорин, если Лючано Поваротти поет среди пригласившей его рок- группы, то "когда после микрофонно-страстных надрывов звучит только несколько нот Поваротти, все становится на свои места". Это также пронизанная чувством пластика танцующего человека в профессиональном балете. И это, конечно же, -мощная духовная глубина, нас завораживающая в цвете, положенном на плоскость рукой живописца. Это не просто окрашенная поверхность, это веками отработанная культура наложения и культура восприятия цвета на туго натянутой плоскости стены или холста.
При этом профессиональный живописец чувствует постоянную готовность высказаться, как будто впервые. Но это не дикое форсирование своих возможностей, а спокойное вхождение в ритм жизни, в природу тела, в природу неба и земли. Это тот случай, когда все становится на свои места. Я сейчас говорю о живописи вообще, но и о живописи Александра Румянцева, в частности. Если пытаться определить Румянцева более индивидуально, то он не хочет быть глубоко психологичным, погружающим нас в густое библейское дыхание вечности, как Рембрандт, и не хочет быть великим архитектором, безупречно структурирующим живописное пространство, как Сезанн. Румянцев хочет быть все время заново родившимся, свежим, как только что положенная на холст чистая краска. Он переписывает свои уже написанные картины для того, чтобы еще раз подтвердить себя через эту немыслимую свежесть.
Он продолжает быть реалистом, потому что соответствие предельно свежей краски и нормального, непринужденного впечатления от неба и деревьев, и освещенных домов, и девушек толстых и тонких, и посетителей кафе и метро, и всего, что ярко светится или затягиваете густоту мрака, - это соответствие абсолютное. Они немыслимы друг без друга. Субстанция жизни и субстанция краски для Румянцева неразделимы, как неразделимы они были в живописи Тициана и Ватто, Боннара и Сурикова, и даже великих американских абстракционистов.
Выставка Александра Румянцева подтвердит мою мысль и еще больше ее усилит и вызовет восхищение у тех, кто имеет глаза, видящие содержание цвета.
Анатолий Заславский